Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874 год, февраль
– Правильно мыслишь. Знаешь, где находишься?
– А как же! Кто ж в городе не знает, где находится сыскное.
– Тогда и меня признаешь?
– Если бы и не признал, то наслышан.
– Значит, мы знакомы.
– Можно и так сказать.
– Раз знаешь, как меня зовут и мою должность, то и я должен твои знать. Согласен?
– Отчего и так понятно. Я – Васька Пилипчук, на Обуховском слесарю.
– Что ж, вот и познакомились.
– Тогда не хочу разводить канитель, ты мне скажи, кто тот второй, с которым ты в «Заведении» сегодня был?
– Так меня из—за него? – Успокоился Василий, даже откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. – А я—то, – Пилипчук прикусил язык, словно что—то лишнее сказал.
– Он, – Иван Дмитриевич сделал вид, что не заметил оплошности собеседника. Путилина больше интересовал собутыльник Василия по «Заведению», а не он сам.
– Что он мне брат, сват? – Посмотрел в глаза Ивану Дмитриевичу, ища поддержки, что ничего нового в сыскном он не расскажет, в особенности про себя. – сдался он мне? – И пожал плечами.
– Верно говоришь,
В раздался стук и дверь отворилась, Соловьёв прошёл в столу, неся в руках два стакана, вслед за ним вошёл Жуков с двумя тарелками: на одной лежал колотый сахар, на другой – сушки.
– Как там Иван Андреевич?
– Доктор сказал, ничего страшного, день—два отлежится и будет целей прежнего, – произнёс Соловьёв.
– Ну и ладушки.
– Наша помощь нужна, – Иван Иванович покосился на Пилипчука.
– Благодарю, – на лице Путилина расплылась добродушная улыбка, напряжение спало, сердце болело за Волкова. Каждый сотрудник был Ивану Дмитриевичу сродни родных детей и под нож вместе, и под пули.
После того, как дверь затворилась за сыскными агентами, Путилин произнёс:
– Что ж ты? Бери стакан, пока горячий. Так как ты говоришь, приятеля твоего зовут?
– Да и не приятель он мне, – Василий поднёс с исходящим паром чаем
стакан к губам, – а так знакомец. Я уж не припомню, то ли он ко мне подсел, то ли я к нему. Иной раз, как встретимся, полуштоф – другой за беседами и разопьём.
– И давно так?
– Года с два, наверное, будет, – остановил Василий на полдороге стакан и свёл брови у переносицы.
– Давненько.
– Гришка – шибутной, в столице наездами бывает, но частенько.
– Значит, Григорий.
– Да, Гришка Шустов.
– И где он обитает?
– В последнее время ночует у зазнобы.
– Василий, – развёл руки Иван Дмитриевич, – все из тебя клещами тянуть должен.
– Да я что. – торопливо произнёс Пилипчук, – то ли в Ревельском переулке, то ли на Дровяной.
– Так на какой?
– Не помню я, не помню, – задумался, – во, – обрадованно чуть ли не закричал Василий, – в митковском доходном доме. Точно в нем, он ещё на Фонтанку фасадом выходит.
– Он не собирался уезжать из столицы?
– Нет, у него тут дело осталось.
– И какое? Василий, чудно, то рассказываешь все, то таишься, как красна девица. Иль сам в чём замешан?
– Господь с вами, господин хороший. Ну, разве ж я поход на душегуба? – И опять, как
прежде, прикусил язык.
– Я ж не говорю. Что ты – душегуб, но вот твой знакомец…
– Да не знакомец мне он, – теперь с жаром произнёс Пилипчук.
– Хорошо, пусть так, не знакомец, – согласился Иван Дмитриевич, – и Тимошка не знакомец.
– А его вообще я не знаю.
– Но, что произошло в Шуваловском, он же рассказывал?
– Хвастал, – опустив голову, выдавил из себя Василий.
– А ты говоришь не знаешь!
– Что мне его покрывать?
– Верно, – подсказал Иван Дмитриевич.
– Я сам по себе, они сами по себе. Что мне от них? Верно?
– Правильные слова говоришь.
– В Шуваловский Тимошка придумал заманить одного с деньгами под видом поисков нового дома, вот они. – он прервал излияния, но потом махнул рукой, – там его верёвкой и…
– Далее.
– Тимошка забрал портфель, как потом Гришка узнал, что там тридцать тыщ в процентовках были, сунул Гришке четвертной и приказал из города уехать. Тот и исполнил, но частенько бывал в столице. То трёшку, то рубль ему Тимошка от щедрот своих давал и все обещаниями кормил, вот Гришка меня подговаривать начал, чтобы к Тимошке залезть, – Василий поднял глаза на Ивана Дмитриевича.– Ты же отказался?
– А как же? Зачем мне такое дело?
– Верно рассудил, лучше на Обуховском слесарить, чем бегать с тачкой в Сибири по морозу.
Пилипчук обиженно засопел, показывая, что он с открытой душой, а ему тут грозят сразу.
– Да, не дуйся ты, как мышь на крупу. Посуди, я ж истинную правду говорю. Зачем мне тебя пугать? Тебе чужой грех на душу брать не стоит, а свои, небось, отмолишь, если, конечно, – Иван Дмитриевич погрозил пальцем, – к нам не попадёшь.
– Упаси, Господь! – Василий перекрестился, – чужое нам без надобности. Пусть сами Сибирь топчут.
– Ныне, вот что, Василий, – снова на лице Путилина появилась добродушная улыбка, – до утренней зорьки посидишь у нас, а там иди со спокойным сердцем на все четыре стороны.
– Благодарствую, – приободрился Пилипчук.
Через некоторое время, в течение которого повеселевший Василий был препровождён в камеру и принесён горячий чай, в кабинете сидел в кресле Иван Дмитриевич, а напротив него на стульях Жуков и Соловьёв. Иван Иванович за суетою ночи так и не переоделся. У всех троих были напряжённые лица, хотя некоторое беспокойство за Волкова и присутствовало.
– Вот что, господа агенты, – Путилин облокотился на стол грудью и положил скрещённые руки на столешницу, – нам недосуг вызывать полицейскую подмогу, Шустов может уйти и до Тимошки, о котором шла речь в «Заведении», в ближайшее время, а. может, и надолго забыть. Что вы предложите?
– Брать, – с горяча сказал Миша и тут же себя поправил, – если известно, где он может ночевать.
– Адрес—то известен, но… – Иван Дмитриевич остановился на полуслове и выжидательно посмотрел на Соловьёва, который закусил губу, что—то хотел сказать, но не решался, только потом, словно очнулся от забытья, произнёс спокойным тоном:
– Пока есть возможность, надо задержать Шустова, когда выпадет такая оказия. По всей видимости, он живёт без адресного билета. Колесит по России—матушке и наездами бывает в столице. Что—то его сюда тянет, а так ноги в руки и не найти его, а он, считайте, самая главная ниточка к Тимошке.
– Надо ехать. – глаза Жукова загорелись в азартном предчувствии, – за четыре года только первое имя, как ясно солнышко показалось.
– Нам рассчитывать не на кого, – подытожил Иван Дмитриевич. – кроме, как на самих себя.
Глава десятая. Гришка Шустов
Гришка Шустов – детина тридцати двух лет, высокий, под два аршина с десятью вершками, хотя и веселился в «Заведении», но теперь сидел за столом. Перед ним стояли миски с горячей варенной картошкой, соленными грибами, квашенной капустой, по левую руку лежала четвертинка ржаного хлеба. Напротив сидела Катерина, у которой Гришка останавливался в столице.
Катерина не блистала красотой. Рябое лицо пребывало всегда в смущённом виде, словно Господь и не дал красы, но румянец на щеки выскакивал даже при мимолётном взгляде на неё мужчин. Она с покорностью ждала приезда Гришки, а тот, как напьётся, так ему любую подавай на закусь. Хотя девица понимала такое поведение Шустова, но прикипела к нему сердцем, то готова, ради него и в огонь, и в воду.
Вот и сейчас выставила перед Гришкой припасённый полуштоф зелёного стекла. Шустов разлил в два стакана, себе половинку, а Катерине только плеснул на донышко. Она все равно зелья не потребляла, но ей нравился запах, когда Гришка её целовал слюнявыми губами.
Она снимала в митковском доме маленькую комнату, хотя и платила за неё половину заработанных денег, но всегда ждала Гришку. Не за занавеской с ним миловаться, а тут можно и на стол накрыть. Не опасаясь, что кто—то подсмотрит.
А глаз везде хватало.
– Что—то ты не весел?
Гришка поднял стакан и одним глотком выпил содержимое, не поморщился. А только щепотью прихватил немного капусты и без особого желания начал жевать.
Только после этого вытер руку о рубашку и почёсывая нос, сказал.
– А что, Катерина, не поедешь со мной в деревню законной женой. Купим дом и заживём с тобой.
– Да я с тобой на край света, – зарделась девица. – где же денег столько взять?
– Не горюй, – Гришка снова налил себе пол стакана, – вот дело верное выгорит, так и уедем мы отсюда подальше. Надоела мне столичная маета, каждый сам по себе, человека не видно, одни тени по улицам мелькают, а я покоя хочу, коровёнок, хозяйства. Эх, благодать…
Катерина не ожидала разговора. Не таков Гриша, чтобы сантименты разводить, а здесь и сердце затрепетало у девицы от внезапной радости, и на щеках предательские пятна высыпали, но виду не хотела показывать. А вдруг передумает? Ведь он такой видный.
